По руке ползет жучок — столько ног! А еще — два усика и глаза, как бусинки. Но больше он не захотел — улетел. Я бы тоже улетела, если б крылышки имела. Даже немец там, на вышке ничего бы не услышал. И железные колючки не цеплялись бы за ручки.
Алла Айзеншарф, известная поэтесса, автор десяти сборников стихов, вышедших из-под ее пера, член Союза писателей Израиля, выпускница Литературного института Союза писателей СССР.
В 1941 году она, шестилетняя малышка, оказалась в оккупации на Украине в городе Немирове. Замучены фашистами ее родители. Аллу с сестрой Мэри прятали, рискуя своими жизнями простые люди – украинцы, русские... И в свои шесть лет, глядя на зверства фашистов, на все, что творилось вокруг, она начала писать свои первые, пусть еще детские, стихи. Маленькая девочка, она видела мир своими детскими глазами, и рассказала нам о нем сегодня.
Холокост. Это газовые камеры. Это костры, где поджигаются поленницы, сложенные из стариков и детей. Это стихи маленькой девочки Аллы. НАПИСАНО В ГЕТТО (с комментариями-воспоминаниями) «Светлой памяти моих родителей Айзеншарф Ноя Осиповича, Татьяны Самойловны и сестрички Мэрочки» Нас поставили к перилам моста (через Буг), целились, стреляли... * * * Кошка бездомная плачет, но кто ее слышит? А в теплых норах совсем иначе живут мыши. И ветер под крышу зарылся и спит на соломе. Он дома. И я дом вспоминаю, и так хочу чаю. И чтоб дождь кончился скоро: холодно под забором. Мешок натянула на плечи, а он мокрый, и только начался вечер. Я, наверно, умру под утро. Я думала, умирать трудно. На ночь сараи запирали, собак спускали с цепи, и если шел дождь, надо было стащить с чьего-то забора сухую тряпку или мешок. Но получалось не всегда. * * * Ну, сколько можно в этих лопухах! А нас искают немцы и собаки. И страшно. Он большой, как небо, страх. И писать хочется и громко-громко плакать. Когда дядя Митя узнавал, что будет облава, он находил нас в городе и незаметно приводил на пустырь. Там, в приготовленной яме, он заваливал нас лопухами. Через густой, высокий репейник пустыря не хотели продираться даже овчарки. И мы лежали с утра до вечера без воды. Иногда слышали лай, крики людей. * * * Немцы кричат во дворе и ломают зачем-то забор и кусты. А мама звезду на рукав пришивает зачем-то. Не для красоты. Потом узелок отрывает зубами и долго жует. И молчит мама. Как только немцы пришли в город, они стали занимать лучшие дома на главной улице. Я никак не могла понять, почему родители не противятся разбою, почему во дворе все падает, а они молчат. * * * Я, наверно, Гитлера убью. Вот глаза закрою, бах и — выстрелю. Только я потом уже не вырасту и себя уже не полюблю. Нет, я дверь закрою на замок, чтоб он выйти никуда не мог. А в окошко буду строить рожи: на, смотри, какой ты нехороший. Много вариантов мести придумывали мы для злодея. Этот показался мне самым подходящим. * * * Если б я была его собакой, Я бы немцу руки искусала, а потом бы спряталась в овраге и смеялась, и бока лизала. Немец пришел с большой собакой. Она оглядывалась на нас и махала хвостом. Он больно дернул ее, собака взвизгнула. * * * Так комары искусали, — нет уже сил терпеть. Ничего не хочу хотеть, только, чтоб про меня не знали. Лежу в камышах, распухшая, не могу разлепить глаза. И кашлять нельзя-нельзя: немцы услушают. Рядом они где-то идут с винтовками в гетто. Лягушонок смеется, глупый, плачет кузнечик. А мне уже плакать нечем. и очень болят губы. Чаще всего мы прятались в камышах у речки. Но комаров столько, что отбиваться не было сил, и на дорогу выйти нельзя. Звон, звон в ушах. * * * Немцы идут близко, столько сапог. И лягушонки брызгают у них из-под ног. А один, ну как человечек, маленький дурачок, сам скачет немцу навстречу: прыг-скок, прыг-скок. Затаили дыхание. Совсем рядом один за другим шли немцы. Огромные сапоги, страшные. Тропинка вела в гетто. * * * У коровы теплые бока. Мы совсем забыли про рога. А она вздыхала и сопела, может, в дети взять нас захотела. А проснулись, крик такой и лай. Ну, конечно, он чужой — сарай. Мы еще за домом там стояли, может, позовут. Но нас не звали. Я не плачу, нам нельзя такого. Стемнело. Мы забрались в чей-то сарай до того, как его закрыли. Корова лежала на соломе и позволяла прижиматься к теплому боку. От нее пахло молоком. * * * Тетя Поля нам сказала: — Ты с сегодня будешь Галя. Ты — не Мэри, а Маруся. Может, вас и не убьют. — Мы молчим, а тетя Поля в свой платок зеленый плачет и уходит, потому что тетю Полю дома ждут. А какая-то ворона прицепилась, скачет, скачет: — Как теперь тебя зовут? Тетя Поля надела на нас белые украинские косыночки и сказала, чтобы мы запомнили наши новые имена, а иначе — убьют. * * * Нелли танцует с немцем. Музыка так играет, платье летает, туда и сюда летает, — аж попку видно. А ей не стыдно. Смеется. Нисиловские — наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить. Девушка Нелли — сестра его жены — с немцами водилась. Нам иногда выносили поесть. Oдна женщина позвала во двор, а сaма — в калитку. Мы похватали из миски и убежали, и залегли в канаве напротив. Она немца привела. А после войны объясняла: «Не могла смотреть, как они мучаются, так нехай уж сразу...». * * * Гром пошел и дождь пошел, а под крышей хорошо. Здесь на сене пахнет летом, только мамы с нами нету. Мыши есть. Они не страшные, друг у друга что-то спрашивают. Мыши: мама, папа, дети, — хорошо им жить на свете. Жители села Грабовцы, что рядом с концлагерем, прятали нас по очереди, даже подкармливали. На сене под крышей сарая с нами жили мыши, они были любопытные, по лицу бегали. Очень страшно и бездомно было по вечерам. * * * Мы такое место знаем, никого там не бывает. Там в разваленном сарае кошка рыжая живет. Мы хотели с ней дружиться, только нас она боится, а кота чужого черного — совсем наоборот. Все равно мы ей даем, если что-нибудь найдем. Много было бродячих, несчастных животных, и мы делились с ними, чем могли. * * * Нашли большой огурец, на палочку посадили, нарочно глаза закрыли и хрумкаем понемножку: хлеб, вареничек, холодец, хлеб, вареничек, холодец, и булочка на дорожку. Это у нас было что-то вроде игры: найдем брошенный кусок, по крошечке откусываем и представляем… * * * У дяди Мити нечего курить, и мы ему окурки собираем. Сегодня есть, а завтра я не знаю, а может, дождь или не будем жить? В нашем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас, «жиденят», хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало. * * * Никому ничего не видно, потому что яма. Здесь тетя Маня варит повидло до ночи самой. Потом долго дует на ложку: — На, слизывай понемножку. За огородом, в какой-то огромной яме женщина варила повидло. Мы очень долго сидели на краю и ждали — может быть, даст немножко. * * * Повезли на подводе нашего дядю Иосифа. И еще там разные люди набросаны. Разные люди. До кладбища близко. Скоро их всех не будет. Немцы сидят с двух сторон, ногами болтают и все про себя знают. А Мэрочка мне руками рот залепила, чтобы не слышно было. А я и не знала, что я тогда кричала из лопухов душных, и почему не хотела закрыть уши. Дядю Иосифа — маминого брата — и еще стариков везли на кладбище. Лошади шли медленно, и мы с пустыря рассмотрели и лица людей, и их обреченные позы. * * * Мне снился папа. Он еще живой, и так мы громко весело смеялись, и по зеленой травке шли домой. Мы шли домой и за руки держались. И мама нам махала из окна, и бабушка в окне была видна. Этот сон в точности до деталей повторялся много раз, много лет. * * * Срывают цветы, и они умирают. Зачем же цветы срывать? Стреляют в людей, и они упадают, и так остаются лежать. И мне дядя Митя на ухо сказал: — Тебе еще думать про это нельзя. Вот вырастешь, станешь большая и умная. А я не нарочно, я нечаянно думаю. Что такое смерть? Почему один человек убивает другого? Ответа не было, но и не думать об этом я не могла. * * * Ее раскачивало ветром, и вбок свисала голова. И я не знаю, как про это сказать слова. Я убежать, бежать хотела, А все равно она — висела. И так скрипели скрипом ветки, И было холодно от ветра. Первый раз я увидела повешенную. * * * В лопухи завернутый лежал целый хлеб, опухший от дождя. Целый хлеб! Его, мы ели, ели, ели — ели, — больше не хотели. Мы потом увидели, потом мертвую с раскрытым настежь ртом. Два дня шел дождь. Мы очень изголодались. Вначале увидели хлеб, а уже когда насытились и отошли на несколько шагов, увидели женщину. Мертвую, красивую. * * * В доме не было дверей, в доме не было людей, крыши не было на нем, — это был убитый дом, с белой чашкой на полу, с синим бантиком в углу. Только птицы во все стороны вылетали в дыры черные. Больше мы не заходили: раньше в доме люди жили, а теперь, сама не знаю, — или ветер так вздыхает, или (нам сказал слепой), это плачет домовой. Этот разбитый дом на пригорке обходили даже взрослые. * * * Листья — в клочья! Тучи — в клочья! Что-то будет этой ночью. Ветер пыль закручивает, Страх меня замучивает. * * * У рыжей кошки пять слепых котят. Они толкаются и кушать все хотят. И кошка подставляет им живот: «Ну, нате, вот» И хвостики вылизывает грязные, и сказки им рассказывает разные. И я смотрю на них до ночи самой и спать ложусь возле кошачьей мамы. Мы подкармливали, чем могли бездомную кошку, и она позволяла смотреть на ее котят. * * * В бочке теплая вода, — лягушонки — кто куда. Сверху теплая вода, а внутри наоборот: сразу холодно в живот. Я б еще не вылезала, только Мэрочка сказала: — Все, давай скорей уйдем, а обсушимся потом. — Обсыхаем в лопухах. Когда дождевая вода в бочке прогревалась, мы туда залезали. Но после такого купания было острое чувство голода. * * * Мы нашли в конце дорожки куклу рыжую без ножки, целый мячик и тетрадь. А куда нам это взять? Под ступеньку все сложили, чем попало призакрыли и ушли. И не оглядывались. У меня аж слезы скатывались. Нам иногда попадались «ценные» вещи. Но где их хранить? * * * Я собираю листики в пучок, Потом сплетаю из пучков венок. А цветы совсем я не срываю, я долго им в глаза заглядываю. А если долго им в глаза смотреть, Я начинаю над землей лететь. Несколько раз я испытывала это. И только с цветами. * * * В дом стреляли, а потом это был уже не дом. Стал он весь — огонь и дым, небо пыхкало над ним. И осталась на калитке обгорелая улитка. А когда совсем стемнело, что-то там еще горело. Но людей кругом не стало, только тени пробегали. Дом горел так быстро, что казалось — это все страшная сказка. * * * Вечером люди ушли домой, даже не видно немцев. Небо счернело над головой, и каждый сарай чужой-чужой. Куда деться? Так я к папе на руки хочу! Но я не плачу и не кричу. Если б тогда нас вместе убили, Мы бы вместе были. Очень страшно и бездомно было по вечерам. * * * Сливы падают и груши, сколько хочешь, можно кушать, а потом еще в мешок. Это очень хорошо. Только пчелы нас унюхали, все лицо теперь расплюханное. Опухшее лицо я опускала в бочку с водой. Больше никогда не отмахиваюсь от пчел. * * * Пыль остыла на дороге, холодит босые ноги, а трава еще мокрей, сразу холодно на ней. Нам добраться бы скорей до сушарни надо, там земля вокруг теплей, и вкусно пахнет садом. А потом еще чуть-чуть, и — под липу. И уснуть. Там у нас лежит мешок, в нем трава сухая и хлеба толстенький кусок, обгрызанный с края. Сушарня — место, где вялили фрукты. Над ямой с тлеющими дровами, прокладывали веточки, на них рассыпали сливы. Земля вокруг ямы хорошо прогревалась. * * * Может быть, он вырвался от кошки, но мышонок был живой немножко. Так он тихо, бедненький, пищал, и дышал, дышал, дышал, дышал. В лопушок его я закрутила, целый день его с собой носила. И попить дала ему, и крошки, и мышонок побыстрел немножко. И не стала я его держать, — если хочешь, можешь убежать. Только никуда он не бежал, ел и умывался, и дышал. * * * Мы в бумажки от конфет камешки закрутим. Это есть, другого — нет. Подходите, люди муравьиные, пчелиные — разные. Вам кисленькие синие? Вам сладенькие красные?..— Нам бумажки — наслажденье. Мы играем в день рожденья. А если немец подойдет... Среди мусора мы нашли много красивых бумажек от конфет. Устроили на пне «праздник». * * * Совсем дурные немцы эти стали: стреляют в небо, как в людей стреляли. А если пуля долетит до солнца, и весь огонь из солнышка прольется? И станет днем темно-темно, как ночью, И даже птичка цвиркать не захочет? Небо представлялось мне хрупким куполом, под которым все: звезды, луна, тучи, солнце. И это — неприкосновенно. * * * Закричал нам дядя Митя: «Здесь облава! Ну, бегите!» А куда уже бежать? Что, за печку, под кровать? Есть в заборе дырка, мы туда и ныркнем. Полежим под лопухами, а стемнеет — выйдем сами. * * * Я об ножку ножку грею. Я сама себя жалею. А когда себя жалею, еще больше холодею. После ночного инея земля отогревалась только к полудню. А обуви не было. * * * Я в белой ванне купаться хочу, потом молоко пить из белой чашки, потом в белой пушистой рубашке — к папиному плечу. Столько сразу хочу. А тут в сарае во все щелки ветер просовывает иголки. * * * Очень жалко, очень жалко, мы в кустах нашли скакалку. Только мне не скачется, а смотрится и плачется. Я ослабела так, что и ходить уже не могла. Скакалку с красными ручками Мэрочка повесила на ветку и ушла искать, что-нибудь поесть. Я лежала на земле под кустом и плакала. Очень хотелось попрыгать. * * * Не ходят уже мои ножки. Никак не подняться мне. И Мэрочка на спине таскает меня осторожно. Идет — идет и качается, пока день не кончается. Когда я совсем ослабела от голода. Мэрочка носила меня на спине, не оставила, как ей советовали. * * * Почему мы в клетке здесь сидим в колючей? Почему нас немцы, как хотят, замучивают? А другие девочки на широких улицах бегают, смеются, с мамами целуются. Я спрошу у главного, кто всех главней на свете: «Разве это правильно?» Что он мне ответит? Из лагерного двора, высоко огороженного колючей проволокой, была видна улица со всей ее обычной жизнью. * * *
На луже бабочка лежала. Лежала вся и не дышала. Я под нее ладошку сунула и подняла, в лицо подула, рукой махала. Я хотела, чтоб улетела. А немец, он в тени сидел, смотрел сюда, смотрел-смотрел, И подошел, и сел на корточки. И он не страшный был нисколечко
